Лабиринт Лэфта
- Подробности
- Категория: Пьесы
- Опубликовано 21.08.2016 17:48
- Автор: Г.Л.
- Просмотров: 3812
ЛАБИРИНТ ЛЭФТА
Монопьеса написана по стихам Бориса Рыжего.
Главный персонаж к поэту не имеет отношения.
«Материя – не более, чем энергия, кажущаяся человеческому интеллекту статичной. Жизнь – состояние сознания, воспринимающего энергию в качестве материи. Смерть – состояние сознания, более не воспринимающего её таковой. Жизнь на Земле – всего лишь панорама ярких наблюдений, кажущихся нам реальными». Ричард Матесон.
Лэфт в странной одежде стоит перед школьной доской, на которой изображен лабиринт. В руке у него мел. Он аккуратно рисует в лабиринте черту. Долго смотрит на неё. Потом рисует ещё одну и снова долго смотрит на доску. Наконец, решившись, он рисует третью. И, тут, его словно ошпаривает: он отдергивает руку, дует на неё. Уходит. Через мгновение появляется, повторяя: «Боль это – хорошо! Боль это – хорошо! Боль это – хорошо!»
Пауза.
ЛЭФТ: Когда ты внутри лабиринта, ты о нем не знаешь, и ты уверен, что боль это плохо. Никому не нравится боль! Никому не нравится боль! И мне не нравилась. Но боль, путеводитель! Сразу несколько уровней, вот так (показывает на рисунке)... Ты выше! Запросто! Да – да… Запросто… Если бы я знал… Я бы любил боль… Я бы любил боль.
Молчание.
А я и любил. Получается… Я её искал! Везде была боль! Везде - боль! Получается, я скакал через уровни как козёл! Смеётся. Да!!! Плюёт на пальцы, что-то стирает на доске, потом снова рисует уже иначе. Задумался… Потом начинает ходить по кругу, увеличивая скорость.
Много было боли, когда спираль превращалась в замкнутый круг! Тогда… Именно. И не было выхода! Совсем не было выхода! И была боль. Останавливается.
Когда концерт закончится и важно,
как боги, музыканты разойдутся,
когда шаги, прошелестев бумажно,
с зеленоватой тишиной сольются,
когда взметнутся бабочки и фраки
закружатся, как траурные птицы,
вдруг страшные появятся во мраке -
бескровные, болезненные - лица.
И первый, не скрывая нетерпенья,
кивнет, срывая струны, словно нити,
Связующие, вечность и мгновенье:
"Ломайте скрипки, музыку ищите!"
Лэфт, улыбается своей догадке. Садится прямо на пол.
Музыка! О, конечно! Брат говорил, как важно слышать свое звучание во Вселенной. Тогда уходит боль. Что? Родной? Нет!!! Тогда мы все называли друг друга братьями. Это странно, потому, что убивали друг друга чаще, чем когда бы то ни было. У людей должна быть вера или идея. А у нас забрали одно, а потом другое. И тогда все взяли ножи и пушки. Так делают люди. А братья… Да нет – братки, это ироничный символ эпохи. Громко смеётся.
Господи, это я
мая второго дня.
- Кто эти идиоты?
Это мои друзья.
На берегу реки
водка и шашлыки,
облака и русалки.
Э, не рви на куски.
На кусочки не рви,
мерзостью назови,
ад посули посмертно,
но не лишай любви
високосной весной,
слышь меня, основной!
- Кто эти мудочёсы?
Это - со мной!
Смеётся.
Быдло! Да быдло. Но это без презрения. Просто факт. Я рос с ними. И, когда они возвращались из тюрем я, как и их матери, глядя в глаза зэков видел мальчишек, что плакали, упав с велосипеда. Там, внутри себя они плакали. Всё время. Они упали, в жизнь! Очень глубоко упали! Они решили, что на свете всё всерьез происходит и перестали верить в наши детские забавы. И я так решил! И я забыл! И я больше ни во что не верил. А меня призывали к презрению. Те, что смогли окружить себя оболочкой из материальных благ, они призывали к презрению!
Приобретут всеевропейский лоск
слова трансазиатского поэта,
я позабуду сказочный Свердловск
и школьный двор в районе Вторчермета.
Но где бы мне ни выпало остыть,
в Париже знойном, Лондоне промозглом,
мой жалкий прах советую зарыть
на безымянном кладбище свердловском.
Не в плане не лишенной красоты,
но вычурной и артистичной позы,
а потому что там мои кенты,
их профили на мраморе и розы.
На купоросных голубых снегах,
закончившие ШРМ на тройки,
они запнулись с медью в черепах
как первые солдаты перестройки.
Пусть Вторчермет гудит своей трубой,
Пластполимер пускай свистит протяжно.
А женщина, что не была со мной,
альбом откроет и закурит важно.
Она откроет голубой альбом,
где лица наши будущим согреты,
где живы мы, в альбоме голубом,
земная шваль: бандиты и поэты.
Молчание. Вздыхает.
В каждом рецидивисте прячется мальчик. Ребёнок… Ребёнок, который перестал слышать свое звучание во Вселенной.
Молчание.
Страна обиженных детей… Страна обиженных детей! Боли так много, что она перестает быть путеводителем. Она вдруг, становится воздухом. И в стране обиженных детей дышат этим воздухом. Вырастают только тела. А обиженные дети рожают обиженных детей. Замкнутый круг никак не превратится в спираль! Никто не хочет строить свои лабиринты и искать выходы из них.
Урал - мне страшно, жутко на Урале.
На проводах - унылые вороны,
как ноты, не по ним ли там играли
марш - во дворе напротив - похоронный?
Так тихо шли, и маялись, и жили.
О, горе - и помочь не можешь горю.
Февраль, на небе звёзды, как чужие,
придёт весна - и я уеду к морю.
Пусть волосы мои растреплет ветер
той верною - единственной - рукою.
Пивные волны, кареглазый вечер.
Не уходи - родной - побудь со мною,
не отпускай - дружок - держи за плечи -
в глухой Урал к безумству и злословью.
О, боже, ты не дал мне жизни вечной,
дай сердце - описать её с любовью.
Лэфт начинает петь, не издавая звуков. Потом играет на фортепиано, перебирая невидимые клавиши. Он единственный слышит музыку, начинает танцевать под неё.
Когда исчезает страх, становится слышно, как поет Бог. Ну, или Вселенная. Серый верил в Бога, целовал крест. Олег верил во Вселенную. А это одно и то же. Смеётся. Одно и то же! Танцует. Да-да! Правильно! Любовь – песня Бога. Если ты не хочешь её слышать, получаешь страх. Обиженные дети не слышат песен. Они плачут! Или бухают. Танцует.
Музыка жила во мне,
Никогда не умолкала,
Но особенно во сне
Эта музыка играла.
Словно маленький скрипач,
Скрипача того навроде,
Что играет, неудач-
Ник, в подземном переходе.
В переходе я иду -
Руки в брюки, кепка в клетку -
И бросаю на ходу
Этой музыке монетку.
Эта музыка в душе
Заиграла много позже – (перестаёт танцевать)
До неё была уже
Музыка, играла тоже.
Словно спившийся трубач
Похоронного набора,
Что шагает мимо прач-
Чечной, гаража, забора.
На гараж, молокосос,
Я залез, сижу, свалиться
Не боюсь, в футболке "КРОСС",
Привезённой из столицы.
Музыка! Идет к доске и повторяя «Музыка! Музыка!» что-то рисует в лабиринте. Вот здесь (показывает в центр лабиринта) все счастливы. Самое начало. Все звенят смехом и помнят, что боль – это только иллюзия. Что страх это - только иллюзия. Что жизнь это - только иллюзия. Когда нам пять – шесть за спиной, мы не усложняем. Мы знаем, что пришли в этот мир быть счастливыми.
Лэфт долго молчит. Потом на самом центре своего лабиринта рисует крест.
Меня предал Бог!
Молчит.
Мне и тогда было дерьмово! Это что за такая аномалия? Ребёнок с сознанием старика? Такой обреченный на отчаяние малыш! Твою мать!
Маленький, сонный, по чёрному льду
в школу - вот-вот упаду - но иду.
Мрачно идёт вдоль квартала народ.
Мрачно гудит за кварталом завод.
"...Личико, личико, личико, ли...
будет, мой ангел, чернее земли.
Рученьки, рученьки, рученьки, ру...
будут дрожать на холодном ветру.
Маленький, маленький, маленький, ма... -
в ватный рукав выдыхает зима:
- Аленький галстук на тоненькой ше...
греет ли, мальчик, тепло ли душе?"...
...Всё, что я понял, я понял тогда:
нет никого, ничего, никогда.
Где бы я ни был - на чёрном ветру
в чёрном снегу упаду и умру.
Будет завод надо мною гудеть.
Будет звезда надо мною гореть.
Ржавая, в странных прожилках, звезда,
и - никого, ничего, никогда.
Только родился и сразу харей в одиночество! В отчаяние! В страх! Нет! Не то, чтобы я считал себя особенным. Но где, блять, брать силы для веры в свет?! Чтобы желать к чему-то вернуться. Чтобы как-то знать, что бывает и хорошо! Эта нитка жизни с самого начала была гнилой! Потому, что Бог решил меня сделать рупором! Поэт не гений! Поэт – рупор! А выдержать биение сердца Вселенной в башке невозможно! Да я вышел на хер, из лабиринта! Ушел! Ушел! Ты сам дал выбор! Я послал все к ёбаной матери! Ушел!
Ничего не надо, даже счастья
быть любимым, не
надо даже тёплого участья,
яблони в окне.
Ни печали женской, ни печали,
горечи, стыда.
Рожей - в грязь, и чтоб не поднимали
больше никогда.
Не вели бухого до кровати.
Вот моя строка:
без меня отчаливайте, хватит
- небо, облака!
Жалуйтесь, читайте и жалейте,
греясь у огня,
вслух читайте, смейтесь, слёзы лейте.
Только без меня.
Ничего действительно не надо,
что ни назови:
ни чужого яблоневого сада,
ни чужой любви,
что тебя поддерживает нежно,
уронить боясь.
Лучше страшно, лучше безнадежно,
лучше рылом в грязь.
Лэфт падает. Тихо лежит в позе зародыша. На стене появляется фотография женщины. Её лица не видно. Только обнаженное плечо, ухо, собранные в пучок волосы. Фотография мигает, потом исчезает. Лэфт садится на полу, долго смотрит в небо.
Спит моё детство, положило ручку,
ах, да под щёчку.
А я ищу фломастер, авторучку -
поставить точку
под повестью, романом и поэмой
или сонетом.
Зачем твой сон не стал моею темой?
Там за рассветом
идёт рассвет. И бабочки летают,
Они летают,
и ни хрена они не понимают,
что умирают.
Возможно, впрочем, ты уже допетрил,
лизнув губою
травинку - с ними музыка и ветер.
А смерть - с тобою.
Тогда твой сон трагически окрашен
таким предметом:
ты навсегда бессилен, но бесстрашен.
С сачком при этом.
Лэфт идет к доске, пальцем стирает крест, нарисованный им в центре лабиринта. Потом уходит. Кричит откуда-то «И-зба-вле-ни-е!!!» На стене появляется изображение женщины, потом исчезает. Возвращается Лэфт со стаканом и бутылкой водки в руках.
Когда бутылку подношу к губам,
чтоб чисто выпить, похмелиться чисто,
я становлюсь похожим на горниста
из гипса, что стояли тут и там
по разным пионерским лагерям,
где по ночам - рассказы про садистов,
куренье,
чтенье "Графов Монте-Кристов"...
Куда теперь девать весь этот хлам,
всё это детство с муками и кровью
из носу, чёрт-те знает чьё
лицо с надломленною бровью,
вонзённое в перила лезвиё,
всё это обделённое любовью,
всё это одиночество моё?
Здесь бухать - смысла нет. Не берёт. Здесь это так… напоминание для восстановления лабиринта. А раньше я пил. И вот каждого же жена спрашивала: «Вова, зачем ты пьешь?» Или там: «Петя, зачем ты пьешь?» Кто-нибудь знает ответ на этот вопрос? Вот пью, блять и всё! Все такую чушь в ответ несут! «У Санька - день рождения!» «У Степаныча мама умерла», «День библиотечного работника в четверг». И прикол в том, что никто по- настоящему не задумывается, а правда чего это я пью? Почему я так часто «в говно»? А, я задумался. Пьет. Потом, подумав, наливает и снова пьет.
Я задумался раз, два… И потом понял! Когда я бухой, я точно знаю, что СМЕРТИ НЕТ! Я это знаю. Не то, что я в это верю, я это знаю.
Ходит по кругу, потом резко останавливается, говорит очень быстро.
Я родился со смертью внутри. Нет! Нет-нет-нет! Смерть это не раковая опухоль, не порок сердца, не отсутствие органов. Смерть это мысль о смерти. Всё есть мысль. И смерть тоже. Все знают, что умрут, но иной думает об этом постоянно. Я думал об этом всегда. С самого детства, каждую минуту. Эта мысль часто разрасталась во мне до невероятных размеров, не давала дышать, и тогда я выблевывал её в стихи. И становилось легче. А потом она снова разрасталась, и я понимал, что сам кормлю эту мысль. Отдаю ей свои силы… Душу, вашу мать. Она как питон поедает меня. Но взамен даёт (издевательски) Вдохновение! Вдо – хно – ве – ни – е!!! Пауза. Сука! На кой оно мне?
Молчание.
Я был слабым перед питоном. Не мог прогнать. Но, когда бухал, понимал, вдруг, что этот питон всего лишь плод моего воображения. Его нет! Где-то внутри меня есть место без страхов и иллюзий. Часто, бухая, я попадал туда. Не хотел говорить…
Подходит к лабиринту, показывает на черточки.
Вот они иллюзии, стены лабиринта. Мы воздвигаем их своими мыслями и сами же ищем выход, разрушая эти иллюзии. Переходим на другой уровень и снова рушим уже новые стереотипы.
Показывает на лабиринт. Это наша грёбанная жизнь! «Панорама ярких наблюдений» Кричит. Ни хера это не мандала!!! Какая мандала?! Это лабиринт. Вот этот мой! Тихо. Ваш, может быть проще.
Обнимает доску, на которой нарисован лабиринт. А на стене появляется изображение женщины, но она уже спиной, голова опущена. Потом изображение исчезает. Лэфт отходит от доски, садится перед ней в позу лотоса, смотрит на лабиринт.
ЛЭФТ:
Где обрывается память, начинается старая фильма,
играет старая музыка какую-то дребедень.
Дождь прошел в парке отдыха, и не передать, как сильно
благоухает сирень в этот весенний день.
Сесть на трамвай 10-й, выйти, пройти под аркой
сталинской: все как было, было давным-давно.
Здесь меня брали за руку, тут поднимали на руки,
в открытом кинотеатре показывали кино.
Про те же самые чувства показывало искусство,
про этот самый парк отдыха, про мальчика на руках.
И бесконечность прошлого, высвеченного тускло,
очень мешает грядущему обрести размах.
От ностальгии или сдуру и спьяну можно
подняться превыше сосен, до самого неба на
колесе обозренья, но понять невозможно:
то ли войны еще не было, то ли была война.
Всё в черно-белом цвете, ходят с мамами дети,
плохой репродуктор что-то победоносно поет.
Как долго я жил на свете, как переносил все эти
сердцебиенья, слезы, и даже наоборот.
Не бухал бы сейчас. Ни минуты… Вернулся бы летом – упал в траву, пялился в бесконечность. Ложится на спину. Перевернулся бы на пузо, увидел муравья, наблюдал бы за ним часа полтора. Как он прет в муравейник какую-нибудь хрень, которая весит в десять раз больше, чем он сам. А ещё можно было бы гулять по лесу, смотреть на деревья, кусты, цветы и восхищаться. Это же здорово! И главное, я бы не пускал мысли в голову! Дерьмовые мысли, от которых хотелось умереть. Я бы давил питона! Давил бы его изо всех сил. Это возможно, я теперь знаю. Просто нужно было растворяться в деревьях, кустах, цветах, в воздухе, в воде. Растворяться! И оставлять голову свободной. А не травить питона бухлом…
Я по листьям сухим не бродил
с сыном за руку, за облаками,
обретая покой, не следил,
не аллеями шёл, а дворами.
Только в песнях страдал и любил.
И права, вероятно, Ирина -
чьи-то книги читал, много пил
и не видел неделями сына.
Так какого же чёрта даны
мне неведомой щедрой рукою
с облаками летящими сны,
с детским смехом, с опавшей листвою.
На стене появляется изображение женщины (её затылок, руки, длинные волосы). Лэфт резко оборачивается, изображение исчезает. Лэфт быстро идет к стене начинает ощупывать её руками. Портрет женщины появляется на другой стене. Лэфт замирает, боится шелохнуться. Потом он резко оборачивается и портрет исчезает.
ЛЭФТ: Это очень просто: мысли о собственном несовершенстве превращаются в барьер (показывает на лабиринте), ну там плохие оценки, упреки родителей, позже это зарплата и начальство. Для кого-то (для немногих) бессмысленность бытия. Потеря друга – барьер, ощущение ненужности – барьер. И так барьер за барьером ты в жопе. А потом, вдруг, что-то происходит… С тобой что-то происходит, и тебе становится плевать. Ты где-то победил или просто устал реагировать, но ты понял, что эти барьеры – не имеют значения. Они – иллюзия. Хрень собачья. И становится легко. Невозможно легко! И это значит, что ты ушел с этого уровня. Перешел на следующий. Так вот ТЫ была выходом на любом уровне лабиринта.
Молчание.
Когда ты появилась, я понял что всё на свете ерунда.
Молчание. Ерунда!
Помнишь дождь на улице Титова,
что прошел немного погодя
после слёз и сказанного слова?
Ты не помнишь этого дождя!
Помнишь, под озябшими кустами
мы с тобою простояли час,
и трамваи сонными глазами
нехотя оглядывали нас?
Озирались сонные трамваи,
и вода по мордам их текла.
Что ещё, Иринушка, не знаю,
но, наверно, музыка была.
Скрипки ли невидимые пели,
или что иное, если взять
двух влюблённых на пустой аллее,
музыка не может не играть.
Постою немного на пороге,
а потом отчалю навсегда
без музыки, но по той дороге,
по которой мы пришли сюда.
И поскольку сердце не забыло
взор твой, надо тоже не забыть
поблагодарить за всё, что было,
потому что не за что простить.
Лэфт наливает водку в стакан, пьет.
Это я так, по привычке. Обряды. С ними легче и здесь и там.
На стене появляется портрет женщины, и мы снова не видим её лица. Лэфт, наконец, видит изображение женщины, он замирает, ставит стакан, тянет к ней руки. Потом идет, садится к стене, на которой портрет, прижимается к ней. Молчание.
Ненавидел ходить к друзьям с тобой. Да и просто шарахаться вдвоем среди толпы. Все на нас смотрели как на парочку. Люди на нас смотрели как на людей. Но в нас всегда было что-то ещё. В тебе всегда бил какой-то родник, из которого я пил. Я никого не видел в темноте, а тебя видел. Я никогда не слышал чьи-то мысли, а твои слышал. А потом моя любовь тоже превратилась в боль, как и всё остальное. Мне было больно дышать воздухом, когда тебя не было рядом. И спираль превращалась в замкнутый круг. А потом ты появлялась, вопреки моим страхам, и я переходил на другой уровень лабиринта. Выход…
Лэфт гладит волосы на женском портрете. Потом встает, долго смотрит на портрет, к чему-то прислушиваясь.
О, нет, родная! Нет твоей вины! Поблагодарить за всё, что было, потому, что не за что простить» Я сам выбрал это! Сам!
Начинает быстро ходить по кругу.
А! Просто иногда я прятался от питона в сон. Ты уехала на три дня и стены моей комнаты стали двигаться на встречу друг другу. Я просто боялся, что они раздавят меня. Это… А! Я в тот день не собирался покидать лабиринт. Вовсе нет. Я хотел уснуть и всего-то… Поэтому столько таблеток. Вернувшись, ты приняла решение, и вроде не было другого выхода. Да и я был совсем не против, ты же знаешь. Слабостью называют это те, кто окружил себя материальной оболочкой. Но, когда твоя голова нараспашку и из космоса в неё падает всякое дерьмо, сложно оставаться спокойным. Правда, ведь? Резко останавливается.
Снег за окном торжественный и гладкий,
пушистый, тихий.
Поужинав, на лестничной площадке
курили психи.
Стояли и на корточках сидели
без разговора.
Там, за окном, росли большие ели -
деревья бора.
План бегства из больницы при пожаре
и всё такое.
...Но мы уже летим в стеклянном шаре.
Прощай, земное!
Всем всё равно куда, а мне - подавно,
куда угодно.
Наследственность плюс родовая травма -
душа свободна.
Так плавно, так спокойно по орбите
плывет больница.
Любимые, вы только посмотрите
на наши лица!
Смотрит на портрет, тот исчезает.
Ну, и ладно! Садится к стене, упирается в неё лбом.
В клетке можно стать свободным!!! Я тогда это понял. Нет, сначала мне действительно было скверно. Если бы я научился растворяться в деревьях, воздухе, воде, меня не мучило бы чувство вины при каждом поднятом вверх пальце. Но я не научился и мучился. Врач что-то долго писал жутким почерком. А мне казалось, он пишет: «Сдался! Сдался! Сдался!» А потом я увидел настоящих чокнутых. Но среди них были крылатые. Люди не умеют летать, но у некоторых из них есть крылья. В нашем грёбаном сером мире нельзя выделяться. Нельзя летать! И поэтому для крылатых жизнь становится пыткой. Им приходится таскать невероятную тяжесть. Таскать на горбу то, что могло бы поднимать их в небо. Но в лабиринте всегда главнее тот, чья оболочка из материальных ценностей толще.
Молчание. Лэфт уходит от стены.
Но я в клетке стал свободнее. Меня словно обнулили. Нет в строю человека – нет ответственности. И чувства вины нет. Когда ты пришла за мной, я снова увидел выход. И я понял, что не хочу таблеток и бухать. Я захотел махать крыльями.
Печатает. Стучит по невидимым клавишам.
Давай, стучи, моя машинка,
неси, подруга, всякий вздор,
о нашем прошлом без запинки,
не умолкая, тараторь.
Рассказывай, моя подруга,
тебе, наверно, сотня лет,
прошла через какие руки,
чей украшала кабинет?
Торговца, сыщика, чекиста -
ведь очень даже может быть,
отнюдь не все с тобою чисто
и этих пятен не отмыть.
Покуда литеры стучали,
каретка сонная плыла,
в полупустом полуподвале
вершились темные дела.
Тень на стене чернее сажи
росла и, уменьшаясь вновь,
не перешагивала даже
через запекшуюся кровь.
И шла по мраморному маршу
под освещеньем в тыщу ватт
заплаканная секретарша,
ломая горький шоколад.
Когда ты находишь свое звучание во Вселенной, Вселенная всё время лезет к тебе целоваться. Отмахивается. Смеётся.
Конечно, ты не отрываешься от земли, но ты летаешь. Не всегда… Не всегда это приятно. Часто перед тем, как написать очередное стихо, я начинал трястись. Бил какой-то странный озноб. Дико, да? Стучит по клавишам. Но в целом, опьяняющая свобода приводила в восторг. Свобода от тоскливых дней, от маленькой кухни, от страха, что ты, однажды, исчезнешь. Свобода от питона. Свобода от собственной ничтожной личности. Свобода от ржавчины в наших головах. Свобода от чувства вины перед теми, кто мертв. Свобода!
Мандраж – поиск – предчувствие – рождение нового сочетания слов! Я… Я в такие минуты был абсолютно свободен.
Что вы чувствуете спиной? Да – да. Что вы чувствуете спиной? Ну, примерно, то, что вы там видели до того, как повернуться к этому спиной, да? Вы знаете, что оно там (да что угодно, диван, стена, балкон) и вы его словно видите спиной. А я, когда пишу стихи, чувствую спиной бездну. Там огромная Вселенная, из которой я выхватываю свою поэзию. Там за моей спиной нет нашей реальности. Там моё звучание и истина. И я лечу. И я ни в чем не нуждаюсь. Ни в чем. И в такие минуты я не нуждался даже в тебе.
Молчание.
Я не нуждался, а после испытывал страх от этого и муки совести.
Когда ты находишь свое звучание во Вселенной, Вселенная всё время лезет к тебе целоваться. Но это не надолго. Потому, что прекращаешь петь, и Вселенная начинает мстить. А я прекращал. Ведь, махая крыльями, я мог улететь далеко от тебя и потеряться. Меня разрывало на части. Если человек находится сразу в нескольких точках, он начинает трещать по швам. Я пел! Я танцевал! Я рыдал! И я умирал от ужаса. И всё это одновременно.
Если Бог выбрал тебя рупором, счастья не будет.
В номере гостиничном, скрипучем,
грешный лоб ладонью подперев,
прочитай стихи о самом лучшем,
всех на свете бардов перепев.
Чтобы молодящиеся Гали,
позабыв ежеминутный хлам,
горничные за стеной рыдали,
растирали краску по щекам.
О России, о любви, о чести,
и долой - в чужие города.
Если жизнь всего лишь форма лести,
больше хамства: водки, господа!
Чтоб она трещала и ломалась,
и прощалась с ней душа жива.
В небесах музыка сочинялась
вечная - на смертные слова.
Подходит к стене, на которой появлялся портрет, стучит по ней, кричит.
Помнишь, ты говорила о том, что я не имею права так себя ненавидеть?! И ты кричала о том, что у меня есть призвание. И Бог дал мне талант, и теперь я ему должен? Так вот, милая, я ни хера ему не должен! Ни хера!!! У меня, оказывается, был выбор. И я его сделал. И никак не могу понять, почему остался достраивать лабиринт. Я сижу между небом и землёй и жру огромной ложкой своё вселенское одиночество.
Лэфт хватает стакан и швыряет его в доску, где нарисован лабиринт. Потом уходит. Кричит откуда-то «И – зба – вле – ни – е!!!» Появляется портрет женщины, на котором она обхватила голову руками. Потом портрет исчезает.
Возвращается Лэфт с верёвкой на шее.
ЛЭФТ (ледяным голосом): Главное правило жизни – решение об уходе должна принимать душа! Вами оно было нарушено. Подсказки и прямые послания о том, что разум плохой советчик не были услышаны. Лабиринт жизни должен быть достроен. Материалы для работы – память, визуализация, мечты, талант, реализуемый в последней жизни. Цель – поиск мотивации, не найденной при жизни, для дальнейшего строительства лабиринта.
Лэфт вздыхает.
(Тихо) Включили новое кино,
и началась иная пьянка.
Но всё равно, но всё равно
то там, то здесь звучит "Таганка".
Что Ариосто или Дант!
Я человек того покроя,
я твой навеки арестант,
и всё такое, всё такое.
На что надеется каждый самоубийца? Точно! На то, что после смерти ничего нет. Закрыл глаза, кино кончилось, и даже титры не идут. Дебил. Я, кто ж ещё? Пустоты не бывает. Как выяснилось, за всё приходится платить. Нет. На самом деле всё неплохо. Свалите естественным образом и получите свободу и блаженство. Это таким как я оставляют отчаяние, одиночество и тоску. Как стимул для работы. Я вышел из лабиринта вот здесь (показывает на доске). Достраивать сюда. Совсем немного осталось. Представляю, каково подросткам, сигающим с крыши из-за несчастной любви. Математика чувств… Я не справился.
Так и курят кальян -
дым проходит сквозь чистую воду.
Я, сквозь слёзы вдохнув свои годы,
вижу каждый изъян.
Сколько было всего.
Как легко забывается детство
и друзья. Я могу оглядеться,
а вокруг - никого.
Остаётся любовь;
что останется той же любовью,
только станет немного бессловней,
только высохнет кровь.
А стихи, наконец,
это слабость, а не озаренье,
чем печальнее, тем откровенней.
Ты прости мне, отец,
но, когда я умру,
расскажи мне последнюю сказку
и закрой мне глаза - эту ласку
я не морщась приму.
Отнеси меня в лес
и скажи, в оправдание, птицам:
"Он хотел, но не мог научиться
ни работать, ни есть".
Ходит по невидимым прямым коридорам. Иногда останавливается, вспоминает, где выход. Вдруг, начинает ощупывать руками невидимую стену.
Вот оно! Предвкушение счастья. А там за поворотом оно само. Делает резкий поворот, как солдат. Начинает ощупывать уже другую невидимую стену.
Да – да! Безусловно! Счастье это выход. Счастье это переход на другой уровень лабиринта. Но чаще появляется страх его потери, и счастье превращается в стену. Становится препятствием. А главное перестает быть счастьем. Усаживается на полу. Господь милостив. Когда ты запутаешься в своем лабиринте, он даст тебе знак. С помощью этого знака ты найдешь выход. Например? Ну….. Например: детский……………. смех…..
Молчит. Потом идет к стене.
Как вы там?
Появляется изображение женщины, её голова опущена, в руке повядший цветок.
Ясно…
Не вставай, я сам его укрою,
спи, пока осенняя звезда
светит над твоею головою
и гудят сырые провода.
Звоном тишину сопровождают,
но стоит такая тишина,
словно где-то чётко понимают,
будто чья-то участь решена.
Этот звон растягивая, снова
стягивая, можно разглядеть
музыку, забыться, вставить слово,
про себя печальное напеть.
Про звезду осеннюю, дорогу,
синие пустые небеса,
про цыганку на пути к острогу,
про чужие чёрные глаза.
И глаза закрытые Артёма
видят сон о том, что навсегда
я пришёл и не уйду из дома...
И горит осенняя звезда.
Я всех любил, без дураков! Пауза. Я всех любил, без дураков!
Лэфт отворачивается и, кажется, что плачет. Потом замирает и говорит в пол оборота.
Отец как-то сказал, что ада нет. Что ад на Земле. Ад это наша чёртова жизнь. Нет, отец, конечно не гений! Я и не говорю, что он был первым. Шекспир старина тоже да? «Все бесы здесь» и т.д. Просто МНЕ эту важную вещь сказал отец, и я был благодарен. Потому, что это утешение, да! Типа – хуже не будет. Типа – эта наковальня и есть самое страшное, что может со мной случиться. Поворачивается. Но потом я понял одну штуку. Рай на Земле тоже есть. Рай есть. И это… глаза твоего ребёнка.
Молчание. Лэфт уходит, возвращается без верёвки.
Там в этих глазах столько преданности и любви. И там… благодарность. Благодарность просто за то, что я есть. Такое принятие меня со всем моим дерьмом. И свет. Свет, благодаря которому становилась видна бессмысленность моих шизофренических поисков. Я, глядя, в эти глаза даже начинал верить, что я чего-то стою. Это я сейчас понимаю, что в планах у Бога было показать мне, что я, и правда чего-то стою. Но я тогда, знаете, о чем думал? Знаете о чем? Я думал «А, вдруг, я это потеряю? Что будет, если я это потеряю?» Вот, какого хера я тогда так думал? Вот какого хера? Зачем свое счастье я превратил в стену лабиринта? В очередной раз? Я… я… Я вообще нормальный? Это гребанное «вдруг» испортило столько дней моей жизни! Почему я не мог остановиться, замереть и сказать себе «Вот я здесь и сейчас! Я отражаюсь в глазах своего ребёнка. И я счастлив!»
Пауза.
Рай и Ад в одной точке. Не ищите смысла жизни. Не тратьте на это время. Смысл в Ваших глазах и в глазах вашего ребёнка.
Лэфт ходит как арестант вокруг своего лабиринта. Потом останавливается, смотрит на лабиринт.
Старенький двор в нехорошем районе -
Те же старухи и те же качели.
Те же цветы и цветы на балконе,
Будто не годы прошли, а неделя,
Как я отсюда до капельки вышел.
До испарившейся с века слезинки,
После упавшей на серые крыши
Капелькой. Радиоактивной дождинкой.
Здравствуй и ты, покосившийся столик,
Ты и роднее, чем школьная парта…
Здесь собирались, мне помнится, трое -
Время и деньги проигрывать в карты.
Их-то и нету. Куда подевались?
В память мою удалились, быть может,
Так что теней и теней не осталось.
Благо, коль я в чьей-то памяти тоже.
…нет, не присяду, не буду ответа
ждать, вопрошая плохую погоду:
"О, помогите мне, милые ветры -
сдайте листвы пожелтевшей колоду.
Дайте, родные, на этом же месте,
Где проиграл драгоценное сдуру,
Всё отыграю. На кон свои песни
Кинув и полуистлевший окурок".
Нет, потому что не падок на чудо.
Благо и то - постоять, оглядеться
И навсегда удалиться отсюда.
Ты отпусти меня, глупое сердце!
Лэфт молчит.
Один! Осталось найти один, последний выход. Если бы я не поторопился. Милая если бы я не… Молчание. Да никуда я не торопился! Я не мог иначе. Не мог! Нет! Не эгоизм. Просто удав задушил меня, я не причем.
Появляется изображение руки женщины с силой сжимающей бутон в руке.
Да. Да. Это твоё мнение. И ты имеешь на него право. А я… буду, пожалуй, бухать. Не важно! Я помню состояние опьянения, повеселюсь, как могу. Идет, наливает себе стакан водки, выпивает. Громко поёт русскую народную песню. Замолкает.
Не канает. Мда… Не канает.
Однажды ночью мне приснилась пустота. Да… Я был пустотой. Этого не передать. Сейчас этого не ощутить. Но это было и страшно и бесподобно. Меня не было. Нигде. Я даже был не точкой, не частицей, а именно пустотой. Молчит. Ходит по кругу. А потом, я стал думать, что если я что-то ощущал, значит, я всё-таки был. Я на мгновение задумался, что возможно я где-нибудь есть всегда, но в тот момент мне показалось это бессмысленным. Если бы я тогда развил эту мысль о бессмертии, то не вышел бы из лабиринта. Потому, что уход показался бы мне бессмысленным. Ай…
Молчание.
Как часто, думая о жизни,
хватает силы лишь на треть:
вопрос задать, и сон увидеть
вперёд, чем истину узреть.
Забудешься: приснится воздух -
последний выдох или вдох
вне лишних тел, вне прежних слёз и
вне самого и городов.
Сплошные звуки: чьё-то пенье,
ленивый смех, больничный бред.
И, кажется, усилив зренье,
вдруг каждый звук увидишь в цвет.
Очнёшься: кофта наизнанку,
чужая тень, чужая твердь.
В окно заглянешь - день насмарку.
...Не все ль мы жизнью дразним смерть.
Какой парадокс! Чем сильнее ты боишься смерти, тем быстрее летишь на неё как мотылек на огонь. Бежишь в надежде, что исчезнешь, и твой страх исчезнет вместе с тобой. Но сбежать от себя невозможно, даже избавившись от лабиринта. Я уже говорил, что смерть это – мысль о смерти. И я, вдруг, понял, что всю свою жизнь боялся только собственных мыслей. Подходит к стене, на которой периодически появляется изображение женщины. Я спасался только, когда думал о тебе, мой воздух. Два путеводителя – ты и глаза сына. В самом центре лабиринта руки отца, смех матери. Дальше – ты и сын. Я буду думать об этом, об этом.
На стене появляется рука женщины, с той стороны она прижалась ладонью. Лэфт своей ладонью прижимается к ладони женщины.
"...друг мой, друг мой, как мне плохо -
словно камень лёг на грудь.
Тихо-тихо без подвоха
расскажи мне что-нибудь.
Расскажи мне сказку, что ли,
о Иване-Дураке -
он не корчился от боли,
с чудом был накоротке..."
Тихо льётся голос милый,
нежно за душу берёт -
так над чьей-нибудь могилой
дождик ласковый идёт.
Я не дарил тебе духов. Принципиально. Я невозможно, невероятно страстно любил твой запах. Ты пахла спокойствием и прощением. И пахла цветами, которые растут на другой планете. Гладит ладонь женщины. Сцепить пальцы. Хочется сцепить пальцы. Перебирать их маленькие, тоненькие, нежные. Целовать руки до самых локтей. Как больно! Как больно вспоминать тебя сейчас. Как невыносимо больно. Жить было невыносимо больно, но рядом была ты, и я падал лицом в твои ладони, пережидая парад дерьма в иные дни. Я не мог дышать без тебя, но теперь не дыша я тоже не могу без тебя.
Молчание. Лэфт хочет что-то сказать, но потом передумывает. И всё-таки говорит.
Есть то, что спасает меня сейчас. (Очень тихо) Меня спасает предчувствие подаренное Богом. Предчувствие встречи. Да. Если я всегда где-нибудь есть, значит и ты всегда где-нибудь есть. И где-то есть место, где мы всегда рядом друг с другом. Это ведь логично? По – моему абсолютно. Улыбается. Невероятно много света в его лице.
...мы с тобою пойдём туда,
где над лесом горит звезда.
...мы построим уютный дом,
будет сказочно в доме том.
Да оставим открытой дверь,
чтоб заглядывал всякий зверь
есть наш хлеб. И, лакая квас,
говорил: "Хорошо у вас".
...мы с тобою пойдём-пойдём,
только сердце с собой возьмём.
...мы возьмём только нашу речь,
чтобы слово "люблю" беречь.
Что ж ещё нам с собою взять?
Надо валенки поискать -
как бы их не поела моль.
Что оставим? Печаль и боль.
Будет крохотным домик, да,
чтоб вместилась любовь туда.
Чтоб смогли мы его вдвоём
человечьим согреть теплом.
А в окошечко сотню лет
будет литься небесный свет -
освещать мои книги и
голубые глаза твои.
Всякий день, ровно в три часа,
молока принесёт коза.
Да, в невинной крови промок,
волк ягнёночка на порог
принесёт - одинок я, стар -
и оставит его нам в дар,
в знак того, что он любит нас -
ровно в два или, скажем, в час.
...а когда мы с тобой умрём,
старый волк забредёт в наш дом -
хлынут слёзы из синих глаз,
снимет шкуру, укроет нас.
Будет нас на руках носить
да по-волчьему петь-бубнить:
"Бу-бу-бу. Бу-бу-бу. Бу-бу...",
в кровь клыком раскусив губу.
Садится на пол, закрывает голову руками.
Как больно думать о тебе! Как невыносимо больно вспоминать тебя сейчас! Сейчас, когда бояться смерти бессмысленно, думать о тебе невероятно больно!!! Но ты всегда была моим выходом из любого уровня лабиринта. И найти выход последний поможешь только ты. Милая! Когда он будет найден, я буду ближе к тебе на миллиард световых лет! Милая! Выход из иллюзий… Из моих разрушительных иллюзий, где он?! Где?
Подходит к лабиринту, что-то судорожно стирает, потом быстро чертит.
Досадно, но сколько ни лгу,
пространство, где мы с тобой жили,
учились любить и любили,
никак сочинить не могу:
детали, фрагменты, куски,
сирень у чужого подъезда,
ржавеющее неуместно
железо у синей реки.
Вдали похоронный оркестр
(теперь почему-то их нету).
А может быть, главное - это
не время, не место, а жест,
когда я к тебе наклонюсь,
небольно сжимая ладони,
на плохо прописанном фоне,
моя неумелая грусть…
Стены! Нам мешают стены тюрьмы – лабиринта! Стены –стены – стены! Пауза. Хотя…Я почему-то, вдруг, подумал, что они не только препятствие. Они укрывают от холода. От вселенского холода. От холода пустоты. Вот эта стена (показывает в лабиринте) мне особенно дорога. Это страх за нашего пацана. Помнишь? Температура под сорок, а врач не идет? Эта моя стена является и твоей. А этот выход? Когда мальчишка поправился и пошел на плавание? Этот выход и твой и мой. Пауза. А это (показывает снова) смерть твоей мамы, а это – моего отца. А этот выход – та наша лучшая ночь на даче. Твои – мои выходы… твои – мои стены…
Лэфт замирает словно парализованный.
Нет…
Начинает судорожно рисовать лабиринт рядом со своим, выделяя общие стены. В итоге у Лэфта получается лежащая на боку восьмерка.
Мой лабиринт… твой лабиринт… вместе мы бесконечность… Я разрушил нашу бесконечность. Выйдя из лабиринта я разрушил свой мир… и твой… тоже.
Лэфт обрушивается на пол. Воет. Потом вскакивает, говорит очень быстро.
Нет – нет! Я не идиот, я всегда знал о тесных духовных связях. О том, что мы в ответе за тех, кто нас приручил. Да-да! Именно так, а не иначе. Я сказал, то, что хотел сказать. Но… Но… вот так увидеть истину. Прочесть на языке Вселенной свой приговор. Бог! Сделай что-нибудь. Там, на Земле в сетке своих иллюзий невозможно понять это. Как понять?
Милая, я убил твой мир. Мир нашего ре… Я… я… надеялся, что каждый в ответе сам за себя. Но нет же… Нет ничего отдельного. Убивая себя – ты убиваешь близких! Конечно… Невидимые нити не позволяют судьбам просто так разомкнуться.
Лэфт растерян и очень жалок. Долго молчит.
«Любое горе забывается. Время всё лечит» Это бред! Очередная иллюзия про иллюзию!
Дождь в Нижнем Тагиле.
Лучше лежать в могиле.
Лучше б меня убили
дядя в рыжем плаще
с дядею в серой робе.
Лучше гнить в гробе.
Места добру-злобе
там нет вообще.
Жил-был школьник.
Типа чести невольник.
Сочинил дольник:
я вас любил.
И пошло-поехало.
А куда приехало?
Никуда не приехало.
Дождь. Нижний Тагил.
От порога до бога
пусто и одиноко.
Не шумит дорога.
Не горят фонари.
Ребром встала монета.
Моя песенка спета.
Не вышло из меня поэта,
чёрт побери!
Лэфт убегает, кричит откуда-то «Из – бав – ле – ни - е!» На стене появляется портрет женщины. Наконец, мы видим её лицо, она улыбается, в руках букет свежих цветов. Лэфт, возвращается, вытирает слезы. Видит лицо женщины, он крайне изумлен. Долго смотрит на неё.
ЛЭФТ: Почему? Это, что? Шутка дьявола? Портрет исчезает.
Лэфт подходит к стене, ощупывает её. Потом стучит.
Что это? Улыбка? Я не понимаю! Это был выход? Но я ещё здесь. И потом… как может быть выходом такое осознание?
Начинает ходить по кругу, повторяя «Круг замкнут! Замкнутый круг. Круг замкнут! Замкнутый круг» Резко останавливается.
Не вышло из меня поэта?! Моя песенка спета?!
Я музу юную, бывало,
встречал в подлунной стороне.
Она на дудочке играла,
я слушал, стоя в стороне.
Но вдруг милашку окружали,
как я, такие же юнцы.
И, грянув хором, заглушали
мотив прелестный, подлецы.
И думал я: небесный боже,
узрей сие, помилуй мя,
ведь мне с тобой дарован тоже
осколок твоего огня,
дай поорать!
Стихи. Мои стихи. Я оставил вам мои стихи. Это же нитка, торчащая из бессмертия! Милая! Читая эти стихи, ты не могла меня не простить! Ты погрузилась в мой мир. Ты поняла! Ты простила меня! На стене появляется букет свежих цветов. Ты простила! Ты простила! Это так просто и понятно…
Ходил-бродил по свалке нищий
и штуки-дрюки собирал -
разрыл клюкою пепелище,
чужие крылья отыскал.
Теперь лети. Лети, бедняга.
Лети, не бойся ничего.
Там, негодяй, дурак, бродяга,
ты будешь ангелом Его.
Но оправданье было веским,
он прошептал в ответ: "Заметь,
мне на земле проститься не с кем,
чтоб в небо белое лететь".
А мне было с кем! Простила – проститься… Мы не расставались с тобой. Мы бесконечность. А смерть – иллюзия! Родная моя! Достроив свой лабиринт, я достроил твой!!! Господи!!! Это же так просто! Бог! Ты простила – я достроил. Круг разомкнут!!!
Лэфт тянется рукой к руке женщины, которая появляется на стене.
Потом он идет к доске, стирает лабиринты. Смеётся, усаживается на полу в позе лотоса.
Музыка! Я слышу музыку. Это моё звучание во Вселенной.
Благодарю за всё. За тишину.
За свет звезды, что спорит с темнотою.
Благодарю за сына, за жену.
За музыку блатную за стеною.
За то благодарю, что скверный гость,
я всё-таки довольно сносно встречен -
и для плаща в прихожей вбили гвоздь,
и целый мир взвалили мне на плечи.
Благодарю за детские стихи.
Не за вниманье вовсе, за терпенье.
За осень. За ненастье. За грехи.
За неземное это сожаленье.
За бога и за ангелов его.
За то, что сердце верит, разум знает.
Благодарю за то, что ничего
подобного на свете не бывает.
За всё, за всё. За то, что не могу,
чужое горе помня, жить красиво.
Я перед жизнью в тягостном долгу,
и только смерть щедра и молчалива.
За всё, за всё. За мутную зарю.
За хлеб. За соль. Тепло родного крова.
За то, что я вас всех благодарю,
за то, что вы не слышите ни слова.
Лэфт встает, поворачивается спиной и делает шаг в пространство, которое пока неподвластно нашему взгляду. Через пару мгновений на стене появляется фотография Лэфта и женщины. Они в объятиях друг друга. Их пальцы сплетены.